У каждого своя пицца. История одного проданного паспорта - Дарья Куприянова

И все эти благонравные мысли крутились в моей голове в то время, как я пытался обойти нашего одесского чандалу. Безуспешно. Вселенная решила все же закончить урок смирения, как подобает – практическим занятием. Моя гордыня была безутешна.

Через сотни сотен столетий третий круг закончился, и моих ушей коснулась музыка. Барабан и флейта. Грубая земная страсть тела и трепетная небесная нежность души. Какой разной может быть любовь.

Я застыл посреди потока Сансары, мой чандала, хитро усмехнувшись, отправился учить смирению пассажиров какой-то маршрутки. Я слушал. Я искал источник звука.

За ярким африканским барабаном, похожим на большой сгусток жженого сахара, расположилась девушка с самыми черными глазами, какие мне доводилось видеть. Волосы её были похожи на маленькие итальянские макароны аморини, растянувшиеся на десятки сантиметров – мягкие волнушки, мелкие, но не жесткие, ни в коем случае не жесткие. Темнокожая богиня сидела по-турецки, укрепив на перекрестке голых ног там-там. Бедра её прикрывали широкие атласные штаны всех цветов радуги, а торс – простая футболка глубокого розового цвета с белой курячьей лапкой знака мира по центру. Девушка улыбнулась мне. Я был поражен до глубины души белизной её зубов, сумасшедшим контрастом с темной кожей губ. Потом сам же устыдился своего удивления. А какие зубы я ждал? Темные, в тон коже? Или, может, красные?

Она угадала мое замешательство и рассмеялась. Весело глянула исподлобья своими черными глазами и вдруг резко изменила ритм барабанов, закручивая совершенно новую мелодию. Её партнер, высокий худой парень с длинными черными волосами, похожими на шнурки для лаковых ботинок, сбился с мелодии. Удивленно посмотрел на неё сверху вниз, потом на меня. Хмыкнул и снова поднес флейту к губам. Пораскачивался в такт биению сердца там-тама и влился в мелодию, так просто и природно, будто они репетировали именно эту песню ежедневно, часами.

На моих глазах рождалась музыка.

Почему я видел это впервые в жизни? Почему я ни разу не останавливался на улице послушать новорожденной музыки, ни разу, за все мои двадцать два года?

Ревел от страсти и ревности там-там. Отлетала к небесам душа флейты.

Я слушал. Кажется, я впервые в жизни кого-то слушал.

– Эй, ковбой!

Ковбой? Это я? Я окинул себя взглядом. Джинсы, кеды, футболка, сверху рубашка нараспашку, в руках куртка. А, рубашка в зеленую клетку! Хотя, странно, что кто-то еще ассоциирует их с ковбоями.

– Хочешь попробовать? Держи!

Я не успел даже задуматься, как там-там оказался у меня в руках, а я сам – под выжидающим взглядом обоих музыкантов. Я посмотрел на флейтиста, потом перевел взгляд на богиню и, наконец, на барабанчик у меня в руках. Получился растянутый во времени и пространстве треугольник с центром прямо в моей грудной клетке, возможно, даже в сердце. Я несмело шлепнул по тугой коже там-тама. Раздался короткий глухой звук.

– Ну! Смелее!

У богини был интересный акцент – очень мягкая «л», слишком округлая «у». Я стукнул там-там еще раз, уже сильнее. Потом снова. И снова. Губы расплылись в дурацкой детской улыбке. Я тут же её почувствовал и поспешил было убрать, но заметил, что лица музыкантов осветились такими же глупыми улыбками. Как будто они следили за младенцем, познающим мир. А что, я и был новорожденным, без биографии и имени. Поэтому я улыбнулся еще шире и принялся набивать шаткий нечеткий ритм.

Богиня рассмеялась и закивала головой в такт. Мой ритм становился четче с каждым её кивком, и когда в дело вступила флейта, меня уже было не сбить. Простой и точный ритм под моей ладонью вдруг стал извиваться и менять цвета, так что я поспешил присесть на ступени вокзала и включить в дело вторую руку. А черная богиня тем временем закружилась, подняв руки к небу, высоко подбрасывая голые розовые пятки, испачканные пылью вокзала. Тело её изгибалось и рвалось к небесам, словно бескрылая птица, сердце её бросалось на стены своей клетки из плоти и костей, и сила инерции бросала её тело за сердцем вслед, то страдающими ломаными линиями, то нежными соблазнительными полукругами. Я забыл дышать. К счастью, руки мои уже давно жили своей жизнью, и музыку не прервала бы даже полная остановка моего онемевшего от восхищения сердца.

И песня, и танец оборвались одновременно и неожиданно. Просто мы все трое остановились и уставились друг на друга, тяжело дыша. А вокруг курсировал, не останавливаясь ни на мгновение, многоликий поток эллипса Сансары.

– У тебя на футболке Гомер Симпсон, – вдруг сказала богиня, откидывая тонкими кофейными пальцами с лица черную макаронину. – Мне он тоже нравится. Хотя сама я гораздо больше похожа на Лиз.

Мир погас. Ровным огнем церковной свечи горела в окружившей меня тьме фигура богини с темными шпинатовыми аморини вместо волос и застывшим капуччино нежнейшей пенки вместо кожи. Она улыбалась мне своими черными губами, а меж сгустков вокзальной грязи проглядывали розовые краешки её ступней.

Я понял, что безнадежно влюбился.

2. Горькая

Её звали Амар – «любовь» по-португальски. Она родилась в Кракове, мать её была португальской художницей, отец – бухгалтером из Непала. Её спутника звали Штефаном, он считал себя обедневшим румынским бароном, хотя и провел большую часть своей жизни, шатаясь лабиринтами аккуратных трущоб Брашова. Оба они были бродячими музыкантами, временно осевшими в Одессе.

– Здесь пахнет рыбой и свободой, мокрыми каменными атлантами и гордыми кошками! Я пока не готова оставить этот город! – объясняла Амар.

Никогда не думал, что черные глаза могут лучиться таким теплым светом.

– А я пока не готов оставить Амар, – пожал костлявыми плечами длинный Штефан. – Кстати, друг. А тебя-то как зовут?

Что отвечать на этот вопрос, я пока не думал. Поэтому сказал честно:

– Никак. Час назад я продал свою личность вместе с именем, биографией и всеми вещами. Так что я – никто.

Амар и Штефан восхищенно переглянулись.

– Как, совсем продал?!

– Ну, не совсем. На две недели. Это что-то вроде эксперимента. Попытка понять, кто я.

– Без имени жить нельзя, – авторитетно заявил Штефан. – Духи в иной мир заберут.

– Именно! Тебе срочно нужно имя! – подтвердила Амар, отчаянно жестикулируя. – Сейчас, сейчас… Думай, голова!

Они оба застыли, расставляя сети на случайные гениальные мысли. Я стоял рядом, чесал локоть и не знал, куда себя деть.

– Может, у тебя есть пожелания? – оторвалась от охоты Амар. – Ты же можешь стать кем захочешь! Ты можешь зваться Ветер! Или Океан! Или Истина!

– Или Тигр!

– Или Защитник!

– Или Монарх!

– Кофе!

– Сила!

– Благоразумие!

– Будда!

– Чак Норрис!

– Эй-эй! – на нас уже стали оглядываться люди. – Ребят, вас занесло. Мне ж потом с этим именем две недели ходить. Надо что-то человеческое, что в обществе говорить не стыдно и не странно.

– Ну, не брать же тебе обычное скучное имя, – возмутилась Амар. – Нужно что-то красивое и со смыслом, такое, что может определить твою судьбу и сделать её прекрасной. Ты познаёшь себя… Может, Алуно? Это «ученик» на португальском.

Я повторил имя, поперекатывал его во рту, как конфету-«стекляшку», чтобы распробовать.

– Как-то не очень.

– А как насчет Дорин? «Желанный» с румынского, – предложил Штефан.

Я покачал головой.

– Оби – «сердечный»?

– Думитру, «любящий землю»?

– Бокари, «подающий надежды»!

– Еуджен, «рожденный счастливым»?

– Вито, «победитель»?

– Джено, «фаворит»?

– Франко, «защитник»?

– А что насчет Симба? Это значит «лев» на хинди!

Мне ничего не нравилось.

– Тьфу! Знаешь, что тебе подойдет? «Адиса»! Это значит «сомневающийся»!

Я виновато посмотрел на Амар. Она тут же остыла.

– Хорошо. Я берегла это имя для первого сына, которого однажды рожу, но я согласна дать тебе его поносить. Но только на две недели! – черты лица Амар заострились, брови съехались в гримасу сосредоточенности. Она глубоко вздохнула. – Сальваторе. «Спаситель».

Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы Амар воспринимала меня как сына. Да и спасать я никого не собирался. Так что я ответил со всей серьезностью, на какую был способен:

– Я не могу принять такой дар. Имя твоего сына должно достаться ему чистым.

Амар улыбнулась мне, облегченно и благодарно.

Мне было страшно думать о том, на какую жертву она была готова ради первого встречного. Поэтому я решил не думать об этом.

– Хорошо, а если так? – задумчиво продолжил Штефан, – Ты сказал, что ты теперь никто. Может, мы просто переведем это слово? Так, посмотрим. Ноубоди. Ниеманд. Нимень.

– Нинге. Никдо, – продолжила за ним Амар. – Хакуна. Койнахи. Окьян.

– Не знаю… – я окончательно растерялся, – Хотя мне не знакомы эти языки, но я как-то чувствую, что меня называют «никем». Немного обидно ощущать это.